Выбрось все, что прежде ты помнил, На границу яви и сна (c)
Я никогда не знала этого ощущения языков пламени на коже, когда протягиваешь руки камину будто бы в мольбе, но получаешь в дар не ожоги, но очищение. Вечная руна потока была начертана ногтем безымянного пальца левой руки на потолке: когда я лежала на полу гостиной, я неизменно смотрела на нее, вбирая в себе энергию. Безуспешно: все равно сквозь щели в окне в мою голову, равно как и в мое жилище, врывались шёпоты и крики чужих, осенних ветров. Некоторые нашептывали мне страшные истории, от которых веяло замшелой сыростью, плесневелым бархатом из полуразвалившихся шкафов престарелых модниц, ныне коротающих старость за вязанием и зыбкими чаепитиями. Некоторые же истории были настолько холодными, пробирающими до судорог, насылающими бледность и апатию, что я пряталась от них за диваном, прикрывала голову подносом подобно щиту, пыталась прогнать заклинаниями и оберегами, и - безуспешно.
Я любила детеныша южного ветра - он сладко покусывал меня за запястье, клубочился и мурчал на коленях, прыгал по тяжелым гардинам и моим ногам, играл с искрами в камине. Я заваривала ему специальные травы с Горы Сомнений: по утрам, надевая высокие рыбацкие сапоги и плащ, я поднималась на выступ и рвала утреннюю лаванду, медовый клевер, папоротник. Но южный ветер все равно улетал на рассвете, и подчас мисочка с отваром оставалась нетронутой у дверей.
Не знаю, зачем я вызвала у себя это состояние вечного сомнения, тоски по несбывшемуся, по возможностям, которые могут быть упущены: Охотник стал приходить чаще, теперь его отлучки не продолжались более нескольких часов, но все время я проводила в полузабытьи, смотря на него, вбирая глазами мельчайшую деталь образа, мельчайший отблеск чувств, малейший признак ошибки, которая помогла бы мне понять, является ли Охотник частью моего Пути, или же он - иллюзия, которую я сама себе создала, пока путешествовала в зеркале?
Меня утраивало в нем все: когда его не было, я была рада побыть наедине с собой. Когда он был - была рада его компании. Меня носили по всему дому на плечах, и я ударялась руками об дверные косяки, получая ссадины и порезы от внезапно враждебно настроенного Дома. Мы вместе призывали Дурман Старших: я набивала трубку из древнего мореного дерева сушеными грибами, пылью дорог Пустот, листьями кривляющихся растений, и тогда мы смотрели друг на друга сквозь завесу тумана. Мне нравился сам процесс подобно убивающему капризу, опасной прихоти, Охотник был очарован результатом, погружающем в состояние транса и медитации. Порой, когда людское разжигалось во мне чуть ярче, чем хотелось бы, я позволяла себе думать, что только эта трубка и раскрашивает наше совместное существование в его глазах.
Из-за вечерней трубки мои мысли путались, как и слова. Не знаю, как только ручка не выпадала из руки - буквы убегали от меня, связывать мысли в предложения было нестерпимо тяжело. Я сознательно мучила себя этим, портила существование, стараясь испытать хоть что-то, что будет сильнее этого давящего чувства тоски.
Я не знала, сколько это будет продолжаться.
Я назвала это бегом от полураспада, бегом от стабильности, бегом от основ.
Я называла это скукой.
Я любила детеныша южного ветра - он сладко покусывал меня за запястье, клубочился и мурчал на коленях, прыгал по тяжелым гардинам и моим ногам, играл с искрами в камине. Я заваривала ему специальные травы с Горы Сомнений: по утрам, надевая высокие рыбацкие сапоги и плащ, я поднималась на выступ и рвала утреннюю лаванду, медовый клевер, папоротник. Но южный ветер все равно улетал на рассвете, и подчас мисочка с отваром оставалась нетронутой у дверей.
Не знаю, зачем я вызвала у себя это состояние вечного сомнения, тоски по несбывшемуся, по возможностям, которые могут быть упущены: Охотник стал приходить чаще, теперь его отлучки не продолжались более нескольких часов, но все время я проводила в полузабытьи, смотря на него, вбирая глазами мельчайшую деталь образа, мельчайший отблеск чувств, малейший признак ошибки, которая помогла бы мне понять, является ли Охотник частью моего Пути, или же он - иллюзия, которую я сама себе создала, пока путешествовала в зеркале?
Меня утраивало в нем все: когда его не было, я была рада побыть наедине с собой. Когда он был - была рада его компании. Меня носили по всему дому на плечах, и я ударялась руками об дверные косяки, получая ссадины и порезы от внезапно враждебно настроенного Дома. Мы вместе призывали Дурман Старших: я набивала трубку из древнего мореного дерева сушеными грибами, пылью дорог Пустот, листьями кривляющихся растений, и тогда мы смотрели друг на друга сквозь завесу тумана. Мне нравился сам процесс подобно убивающему капризу, опасной прихоти, Охотник был очарован результатом, погружающем в состояние транса и медитации. Порой, когда людское разжигалось во мне чуть ярче, чем хотелось бы, я позволяла себе думать, что только эта трубка и раскрашивает наше совместное существование в его глазах.
Из-за вечерней трубки мои мысли путались, как и слова. Не знаю, как только ручка не выпадала из руки - буквы убегали от меня, связывать мысли в предложения было нестерпимо тяжело. Я сознательно мучила себя этим, портила существование, стараясь испытать хоть что-то, что будет сильнее этого давящего чувства тоски.
Я не знала, сколько это будет продолжаться.
Я назвала это бегом от полураспада, бегом от стабильности, бегом от основ.
Я называла это скукой.