Я неизменно вставала рано: спускалась вниз на веранду, нежилась в рассветных лучах, собирала их в шкатулку и варила кофе. Кофе получался добрым, с мягким утренним привкусом и запахом солнца, он бодрил лучше любого напитка, мною когда-либо приготовленного. Жалко, Охотник не всегда его допивал.
Мы много говорили, но еще больше молчали, оттого ценнее становилась беседа. Я видела, что моя молчаливость порой гнетет его, но рядом с Охотником хотелось клубочиться, мурлыкать и смотреть хитрым взглядом. Меня заставляли есть, следили, чтоб ветра не входили в дом, я будто бы растеряла всю свою высокомерность и независимость, все, что я могла ныне - не мешать. Потому что у Охотника было много обязанностей - он стрелял, сдирал шкуры, мастерил из них одежду, чинил дом.
Я же ощущала себя неудачливой хозяйкой - химеры редко поддерживают свое жилище в первозданном виде, обычно мы довольствуемся принципом "что в доме завелось - тому и рады", изредка забавляя свое чувство прекрасного путем перестановки, добавлением в интерьер услаждающих взор вещей, навешиванием осязаемых иллюзий. Но Охотник ценил добротность и правдивость - и мои иллюзии теряли былую ценность, а неведомые вещи с абстрактным рисунком меркли по сравнению с пылью в углах. Я старалась как могла, но все мое естество твердило мне - "ты не дотягиваешь, не вытягиваешь, ты не потянешь, не вытянешь, у тебя не выходит быть такой, как надо ему".
Но я не опускала рук.
Охотник часто пропадал. Кажется, во время таких отлучек, я умирала - иногда я обнаруживала себя спустя несколько дней, в той же позе сидящей посреди комнаты. Или застывшей у камина, который давно уже погас. Или с тоской смотревшей на зеркало, почти протянувшей к нему руки. Мои Гости никогда не отлучались, придя ко мне, больше, чем на день, а тут и неделя была нормой, но не нормой для тоскующей меня. С другой стороны, когда Он постоянно был со мной на протяжении дня, двух, трех, более - я начинала скучать по томительной боли между ребер, сладостному ожиданию, в кое погружали меня его уходы.
Охотник оказался не так идеален, как мне казалось сначала - его настроение прыгало по нитке лучше моего. Мы обменивались письмами, когда он был на охоте, их приносили юркие ящерицы, и я начала отличать их по форме хвоста, по именам и по чешуйкам на носу, сомневаюсь же, что мой Гость узнавал их даже вблизи. Я писала много и с надломом: о том, что стены дома покосились, что с потолка в чашку с лунным глинтвейном упала мерзкая размазанная капля, что узоры на стекле скоро образуют новый материк, а мне за его открытие дадут шоколадную медаль. Я рисовала ему левой ногой деревья и котов, чьи усы закручивались в скрипичный ключ, я отсылала с ящерками кусочки сахара, но съедали ли их по дороге посланники или доносили до адресата - неизвестно. Охотник либо отвечал тепло, согревающе, и я нежилась тогда в этой теплоте часами, либо же черкал остро несколько строк, что с ним все в порядке, игнорируя мои вопросы и истории о том, как мне живется без него. Я была Химерой Ждущей, была воплощением Надежд. Видел ли он это, чувствовал ли, догадывался - спокойнее было не знать, чтоб не бояться правды.
Жила ли я, купившая себе способность ощущать, или же существовала - вновь было вопросом без ответа.